21 мая 2014

Как при вашей занятости вы нашли время и желание приехать в Сибирь?

Я думаю, что если есть душа и сердце России, то находятся они не обязательно в Москве или Санкт-Петербурге. А Омск всегда имел для страны огромное значение: и при Екатерине, и в Гражданскую войну, и сейчас. Это потрясающий край невероятной красоты, здесь живет много моих друзей. Когда меня спрашивают про любимые места, я называю Омск. Буду рад и горд, если фестиваль «Движение» здесь приживется.

Расскажите о своей последней картине «Солнечный удар». Когда ее можно будет увидеть?

Заявку на «Солнечный удар» я подал 37 лет назад, когда Бунина еще нельзя было трогать. И долгие годы никак не мог подойти к этой картине, пока мне не пришла в голову идея объединить «Солнечный удар» и «Окаянные дни». Это потрясающий документ эпохи, дневник, который Бунин вел в годы революции и Гражданской войны, – страстный, жестокий, абсолютно не похожий на этого писателя по желчности, язвительности, обиде. В картине решил совместить счастливый, сумасшедший день, который проживает герой «Солнечного удара», и леденящие документы послереволюционной эпохи. Съемки окончены, сейчас занимаемся графикой, готовим полнометражный вариант и пять серий для телевидения.

Долгие годы вы снимали прекрасные фильмы о любви, но потом ушли от этой темы. И вот наконец вернулись с «Солнечным ударом». Что же вас к этому подвигло?

Я только о любви и снимаю! Но не просто о любви мужчины к женщине. Мои фильмы о гораздо большем, потому что вообще все вокруг – это любовь! В самом конкретном и одновременно широком смысле этого слова. Как в цитате гениального Ильина: «Жить надо ради того, за что можно умереть». Потому что умереть можно только за то, что любишь. Что бы это ни было: семья, женщина, ребенок, родина… Я не снял ни одной картины для денег или славы, заказной «для партии или правительства». Мне не стыдно ни за одну мою ленту. Снимал их потому, что не мог этого не делать.

В последней картине «Солнечный удар» вы сняли свою внучку Наташу – дочку Артема. Что за роль ей досталась и как она с ней справилась?

Роли у нее никакой особо и нет, она просто сидит, смотрит и реагирует на то, что показывает фокусник. Причем никто на площадке не знал, что Наташа – дочка Темы, моя внучка. Когда я отдал монтажеру материал, он тоже ничего не знал про Наташу, но, монтируя и складывая сцену, почему-то все время вставлял ее реакции. Тогда я подумал: «Ну понятно: ему сказали, что это моя внучка, и он хочет мне угодить». Но решил не в лоб, а как бы между прочим, спросить: «А что это за девчонка? Зачем ты ее столько наставлял?» А он воскликнул: «Слушай, она так реагирует, просто потрясающе!» Я говорю: «Ну да, ничего. А ты знаешь, кто она?» «Нет, да какая разница!» – отвечает, и я понял, что он действительно не знает. Улыбнулся и сказал: «Ну хорошо, а то я уже тебя заподозрил в подхалимаже. Потому что это моя внучка». «Да ладно!» – охнул монтажер и начал ее вырезать. Тут уже пришлось его останавливать: «Стоп-стоп, не торопись. Если хорошо, то пусть останется!»После того как Наташа отснялась в картине, у нее вдруг началась истерика за декорациями. Мы с Темой кинулись к ней: «Наташа, что случилось?» А у девчонки слезы градом: «Все, жизнь кончилась! Я никогда сюда больше не попаду, это такое несчастье». Она решила, что на этом ее карьера в кино завершилась. Так что в ней точно есть желание стать актрисой. Но я не знаю, исполнится ли ее желание. Это штука обманчивая: по мере взросления меняются характер, темперамент.

Расскажите о своих отношениях с Людмилой Гурченко. Правда ли, что у нее не было подруг среди женщин?

Людмила Марковна вообще ни с кем не дружила. Это была не женщина, а комета. Люся вся была соткана из актерства, другого для нее не существовало. Например, другая прекрасная актриса Лена Соловей могла отказаться от роли ради семьи и детей. Чтобы она снялась у меня в «Механическом пианино», я совершил невероятный кульбит – забрал в экспедицию вместе с ней ребенка, няню и все остальное, лишь бы она согласилась. Люсе Гурченко говоришь: «Есть роль!» Она: «Надо отравить маму, зарезать папу, повесить брата – все что угодно! Я готова, все сделаю!» Она все время что-то играла, была в образе. Я обожал Люсю, она никогда не лгала и этим очень была похожа на Нонну Мордюкову – мощнейшую глыбу, которая мне орала в микрофон на «Родне»: «Ты работаешь на камеру, а я на народ!» Они очень похожи, но у них были разные фактуры. Люся вся была соткана из разных материалов, десятой доли каждого из которых хватило бы для того, чтобы стать народным артистом РСФСР. А она одна была из них соткана, и это был излишек, поэтому Люся из-за этого страдала и не могла быть счастлива в личной жизни. Конечно, мне с Гурченко было трудно, как и многим.

Как вам удалось вырастить таких хороших, талантливых и, что немаловажно, очень скромных детей? Ваша система воспитания?

Наверное, я был в меру строгим родителем. Моя мама говорила, что воспитывать надо, пока лежит поперек кровати; как лег вдоль – уже поздно. Глубокое заблуждение, которое, к счастью, постепенно раскрывает свою порочность: всем цветам цвести, пусть растут так, как хотят, не надо им ничего запрещать. Это страшная ошибка. Но это не значит, что детей надо кошмарить, бить, унижать, держать в ежовых рукавицах. Моя система воспитания не связана с тем, чтобы каждое утро слушать или петь гимн, смотреть с обожанием на портрет вождя. Необходимо воспитание иммунитета и уважения. Приведу один пример, а вы уж сами решайте, строг я был к детям или нет. Теме и Анечке на даче подарили черепашку. И вот они уговаривали меня ее оставить, а я был против. Предлагаю детям отдать черепашку в школу в живой уголок, но они уверяют: «Папа, мы будем за ней ухаживать!» Ну что ж, оставили черепашку. Приезжаю в первый вечер с работы, все хорошо – черепашка в коробке, довольная. Второй день – так же, третий, четвертый, а на пятый – коробка пустая, травка лежит, молоко в мисочке, только черепашки нет. А время час ночи. Я иду к детям в спальню, бужу их: «Где черепаха?» Аня с Темой дрожащими голосами: «А мы, а она… Мы пошли с ней гулять… А потом нас позвали обедать, а она потерялась…» Я: «Быстро встали и пошли искать черепаху». Ночь, фонарики, мама в ужасе, дети в слезы: «Где искать?..» Но я непреклонен: «Ищите! Потому что это живое существо, а вы за него отвечаете». В семь часов утра, в слезах-соплях, перемазавшиеся в земле, исцарапанные, они приносят черепаху. «Молодцы, – говорю. – Ну, что дальше будем с ней делать?» Они в один голос: «Давай отдадим ее в школу!» Давайте! А ведь кто-то скажет, мол, бред какой-то – черепахой больше, черепахой меньше, а это же дети. Самое главное в этом примере – сосредоточить ребенка на слове, данном им. Сконцентрировать на уважении к живому существу и своему слову – следовательно, к себе. Но, клянусь вам, в тот момент таких макаренковских мыслей у меня в голове не было, а было нормальное возмущение от хамства: «Обещали же!» И вот на таких моментах постепенно строится «здание» человека.

Что вы сами любите читать и что посоветуете?

Последняя книга, которую прочитал, – «Красный свет» Максима Кантора. Праздного чтения у меня мало, в основном много читаю, готовясь к картине. Могу признаться, что люблю Захара Прилепина. Мне кажется, он очень серьезный парень, хотя и резкий, и разноплановый. Но в основном я так или иначе всегда возвращаюсь к русской классике, получая от этого огромное наслаждение.

Правда, что с недавних пор вы стали виноделом?

Я никогда не был винным человеком. Но однажды мой товарищ Костя Тувыкин, с которым мы вместе работаем и охотимся в моем хозяйстве под Нижним Новгородом, сказал мне: «Есть хорошие виноградники в Италии, давайте купим и будем делать вино». Я говорю: «Я же не умею». Оказалось, что гибнут очень старые виноградники в Тоскане, разваливается хозяйство, его продают. А ведь вино, хлеб – это библейские вещи, есть в этом что-то мистическое… И я решил: давай попробуем! Мы взяли эти виноградники и начали делать вино, и оно оказалось действительно замечательным. Мы назвали первую партию (белого и красного) «12». Сейчас готовим новую партию, других сортов, будет другой замес, под названием «Очи черные». А после него мы выпустим сладкое вино «Урга». Я бы никогда не дал разрешения так назвать, если бы это не было действительно качественным продуктом. Это не коммерческая история, она не приносит никаких денег, дай бог, чтобы себя окупала. Но есть внутреннее ощущение созидания, я испытываю огромную гордость: сделать свое вино – это то же самое, как держать булку, выращенную из пшеницы на своих полях. Не случайно Берлускони у меня два ящика вина забрал. Прислал потом фотографию с надписью: «Дорогой Никита, спасибо тебе не только за общение, но и за вино!» Я ее тут же переслал виноделам, а они сделали и повесили там у себя огромный постер. Вино производится не в промышленных масштабах, но 4–5 тысяч бутылок в партии мы выпускаем. Для каких-то презентационных вещей, например, наше вино разливалось на рейсах Москва – Сочи во время Олимпиады.

Источник: Антенна/Телесемь